Из прошлого

От редакции
Сегодня мы предлагаем читателям странички дневника Москвина Ивана Уваровича. Он жил в Камышлове, работал здесь. Все, кто знал его, уважали. Был это человек порядочный, к людям уважительный, неравнодушный к тому, что делается на белом свете. Правда, события детства и юности, описанные в дневнике, происходят в Сибири, но есть в дневнике и камышловский период.

Отца моего уже 18 лет нет на этом свете, а дневники его (06.10.1914 — 29.03.1993) я открыла для себя только полгода назад. Не потому, что невнимательна была к родному человеку, нет. Для меня отец был духовно самым близким человеком, образцом для подражания. Просто жили мы далеко друг от друга, встречались не часто. После папиного ухода его дневники хранила мама, особенно не афишируя: ну есть и есть. Теперь моей мамы тоже нет, а дневники остались — о детстве; о солдатах-колчаковцах; о стремлении к учебе; о первой любви, продлившейся больше пятидесяти лет (той первой любовью и была моя мама); о войне, в которой он участвовал с самого начала и до самого конца; о многом другом.
И о людях — хороших людях, о которых отец просто не мог не написать.
Ольга ЛУКИЧЕВА, младшая дочь.

Предисловие

Моя жизнь всегда была в поиске. Я жаждал знаний, смело брался за все, что считал для себя и знаний своих полезным и нужным.
Времена моего детства и юности были тяжелыми, безрадостными.
Я рано потерял маму. Когда она умерла, мне было около восьми лет. При отце нас оставалось шестеро — брат Игнат тринадцати лет, сестра Тоня десяти лет, я, трехлетний брат Павел и двойняшки, только что родившиеся, прожившие при матери одну неделю.
На второе лето отец нанялся пасти общественное стадо овец, сделав нас с братом Игнатом пастухами. Целое лето мы пасли овец. Так было и в следующие годы, правда, Игнат на второе лето ушел в батраки к богатым крестьянам, а вместо него мне дали в помощники сына мачехи Ваську. Но он был ленив, и мы часто с ним дрались.
С наступлением осени мы продолжали пасти овец, и в школу начинали ходить с опозданием на месяц или полтора. Изо всех сил старался я догнать своих одноклассников, и не только догонял, но и перегонял. Весной, как правило, оканчивать учебный год мне не приходилось, надо было снова заниматься пастушеством.
Когда мне исполнилось 14 лет, отец сказал:
— Ну, Ванюшка, ты уже взрослый. Пора кончать пасти овец. Иди завтра к Кукарцеву Василию Петровичу, работай у него. Я с ним обо всем договорился.
Это было осенью 1928 года.
— А как с учебой, тятя? — спросил я.
— Ты уже достаточно грамотный, да и школы у нас такой нет, чтобы продолжать учебу, — ответил он.
И правда, в нашей деревне Вассино обучали только в начальной школе до четырех классов. Чтобы продолжать учебу, надо было ехать в Тогучин, что в то время было невозможно.

В батраках я проработал зиму, а весной 1929 года начала создаваться коммуна им. Буденного, с поселением в 8 км от Вассино. Мы с братом Игнатом вступили в эту коммуну и выехали на место поселения. Отец сильно ругал нас, хотя сам жил, можно сказать, в нищете. Мы ведь давали ему какой-то доход, а теперь доход от него ускользал.
Пробыв в коммуне до декабря 1930 года, я по объявлению поехал, вернее, пошел в Томск на курсы киномехаников — без денег, в ветхой одежонке. Но до Томска добрался, нашел курсы, с трудом, с помощью однокурсников, окончил их, получил удостоверение, и осенью 1931 года прибыл в Тогучин работать киномехаником. В силу некоторых причин эту работу пришлось бросить и вернуться в коммуну им. Буденного. Мне тогда уже исполнилось 17 лет. По тем временам я считался совершенно взрослым, и обязан был работать наравне со всеми.
Вот об этом я и хочу поведать своим внукам и правнукам.

Колчаковцы

Железная печь топилась жарко, отдавая горячее дыхание и запах печеной картошки. Около печи толпились мы — я, Тоня, Игнат, наши двоюродные братишки и сестренки, жившие по соседству. Игнат и другая Тоня — двоюродная сестра — резали картошку ломтиками и раскладывали на печи — с боков и сверху. Как зарумянится ломтик, мы его снимали и ели. Какое это было удовольствие! Какой вкус! Я до сих пор ощущаю его. Тоня-большая (двоюродная сестра) и Тоня-маленькая (родная сестра) не столько ели сами, сколько кормили маленьких Павлика и Паню. Взрослые не вмешивались в наше занятие, руководствуясь принципом «чем бы дети ни занимались, лишь бы были сыты». Так ежедневно мы съедали по ведру картофеля на семерых.
Однажды, наевшись, мы занимались кто чем. Я сидел у окна и делал из лучинок крестики. Все были увлечены своим и не обратили внимания, как по улице возле нашего дома галопом проскакали несколько вооруженных всадников. Вдруг окно, где я сидел, потемнело. Я бросил взгляд в темноту и увидел: у самой стены остановился солдат и что-то чертил на ней. Он был в серой шинели, перепоясанной ремнями, такой же серой папахе, с оружием на спине. Его рыжая лошадь уперлась мордой в окно, как бы намереваясь войти в дом.
Мне показалось, что меня хотят схватить. Испугавшись, я с криком бросился под кровать, на которой сидели, прижавшись друг к другу, Тоня с Павликом. Забрался на полку, где мать хранила белье, и затих.
Что там происходило, я не видел, только слышал, как в комнату быстро вошла мама, что-то взяла и выбежала во двор. Отца мы не видели уже несколько дней. Мама говорила, что он уехал в Новосибирск, на базар, и задержится там долго.
Игнат сел к окну и восклицал:
— Во! Смотри, Тоня! Какую корягу везут лошадьми! А солдат-то сколько!
Я прислушивался к восхищениям моего старшего брата. Брало любопытство, а вылезть из своего временного укрытия не решался. Слышу — зашла мама, позвала Игната и о чем-то пошепталась с ним. Игнат оделся и ушел.
Посидев еще немножечко в своем укрытии, я потихоньку вылез и стал пробираться к окну. Сначала смотрел в окно издали, затем подошел ближе и, стоя за простенком, стал наблюдать за движением солдат по дороге. Наконец, осмелев, сел на подоконник и стал смотреть уже открыто. Ко мне подошла Тоня с Павликом на руках. Солдаты двигались без всякого строя. Картина периодически сменялась подводами или упряжками лошадей, которые волокли эти коряги (пушки).
От группы идущих отделились три солдата и направились к воротам нашего двора. Мы с Тоней быстро отскочили от окна и сели на кровать, забившись в угол. Скрипнули ворота. Зло, с приступом залаял наш пес Верный, привязанный на цепь и бегавший от амбара к дому по проволоке. Некоторое время был слышен только лай собаки с какой-то хрипотцой, потом раздался выстрел, послышался собачий визг, и все стихло.
Ужас еще больше разгорелся в наших детских душах после предсмертного визга Верного. В дверь постучали, она открылась, в дом вошли солдаты, о чем-то громко между собой разговаривая.
— Нет, у тебя, Аким, жалости! Зачем застрелил собаку? Что она, порвала бы тебя? Большевиков боишься — это правильно, а собаку боишься зря. Собака — не большевик, в плен бы тебя не взяла. Зря тебе ружье в руки дали, не так ты его применяешь.
— Эй, хозяин, — послышался голос, и открылась дверь в нашу комнату.
Вошел высокий с черными усами и такой же черной бородой солдат. Мы заплакали. Солдат сел на лавку, заговорил:
— Чаво голосите? Я ведь человек, — и начал нам показывать какую-то игрушку. Позже я узнал, что это был патрон.
В комнату вошел еще один солдат, молодой, похожий на нашего дядю Васю. Я даже обрадовался, но как только он заговорил, меня опять охватил страх.
Переговорив что-то между собой, они вышли на кухню как раз в тот момент, когда в дом вошла мама. Ругаясь и плача, начала она наступать на солдат.
— Зачем убили собаку, ироды? Что она, вас съела бы? Ходите по дворам, как бандиты бесстыжие! Есть же у вас, наверное, жены, матери, дети! Подумать бы о них прежде, чем пугать наших детей!
Солдаты молчали, только один какой-то покрикивал изредка: хватит, мол, нас исповедовать! Жить будем у вас, помиримся.
Стояли эти солдаты у нас недолго. Вечером вдруг засобирались и быстро ушли.
Тот солдат, который говорил маме «помиримся», зашел к нам рано утром с обмороженными пальцами рук. Стал умолять маму, чтобы она его спрятала и переодела. Пришел он без ружья, сбросил шинель и стал обрезать погоны.
— Что у тебя с руками?
— Наверное, обморозил, — ответил он.
Мама засуетилась, достала чашечку с гусиным салом, подала ему.
— Мажь руки, — а сама взяла у солдата шинель, стала отпарывать погоны.
Немного обогревшись, он засобирался уходить. Мама достала из печки чугунок с картошкой, наложила ему, сказала: «Ешь!»
Солдат с жадностью набросился на еду, а когда наелся, спросил: «Можно взять с собой?»
Мама достала еще несколько картофелин, положила перед ним. Посмотрев на него, спросила:
— Куда же идешь?
— Мне тут недалеко, в Дергоусово. У меня родня, — ответил он, — а вот до ночи мне надо где-то пересидеть.
Мама позвала Игната: «Отведи в свою нору». Игнат любил делать в соломе норы, где иногда прятался во время игры…

Моя деревня

Деревня наша Вассино возникла в девятнадцатом столетии, когда было отменено крепостное право в России. Мой дед Константин Иванович Москвин вместе с бабушкой Ольгой Тарасовной прибыли в эти места молодыми. Деревни как таковой не было. Стояло всего три небольших домика на берегу речки Изылы, и обитали в них вдова Васса с тремя сыновьями. Двое уже были женаты и жили отдельно от матери, а третий парубковал. Облюбовав место для застройки жилья на крутом берегу речки Курундус, дедушка с бабушкой принялись за дело. Лес был тут же, транспорт не требовался. С помощью сыновей Вассы к осени они построили себе домик.
Васса дала им маленькую телочку-однолетку с тем, чтобы они весной будущего года помогли старожилам раскорчевать лес под пашню. Леса в ту пору были таежные, глухие, и земли под посев зерновых и картофеля не было.
Год за годом деревня росла. Сначала — в Междуречье, а затем домики стали появляться по другую сторону — в Заречье. Приходили и селились люди из центральной части России — в одиночку и группами. Васса всех, как могла, пригревала, чем могла — помогала. Ее сыновья со временем стали мастерами плотничного дела.
Так Васса стала как бы головой зарождающейся деревни, а когда умерла, собрался народ и назвал свое поселение именем ее — Вассино, в честь этой доброй и умной основательницы деревни. Произошло это в 1870 году.

Продолжение следует…