«Вот дождемся папку — полегче будет»

Это письмо о тяжелом военном времени в редакцию пришло из с. Захаровского от Анны Никифоровны Маркеловой. Мы помещаем его с небольшими сокращениями.

Все военные годы мы жили полуголодные, полураздетые, в страхе за родных, что были на фронте. Но все-таки мы были детьми. Все лето напролет бегали, играли, ходили за ягодами и грибами, ловили рыбу в речке, которая протекает у нас за огородами.
А как было весело по вечерам, когда возвращались с работы ребята и девчата, они собирались у качели, начиная с Пасхи и до глубокой осени. Играли, танцевали кадриль, плясали, пели частушки, парни играли на балалайке, гитаре или гармошке. А мы глазели и радовались, забыв про еду. Молодость брала свое. Но завидев почтальона, все замолкали, ждали, что принесет она: письма с войны или похоронки, от которых не просто плакали, голосили матери, жены, сестры и мы, дети.
Нам постоянно хотелось есть. И нередко на просьбу мама говорила: «Нет ничего, вот дождемся папку — тогда полегче будет». Во время войны в деревню приходили какие-то пайки, но нашей семье ни разу ничего не давали. В правлении говорили, что паек полагается тем, у кого 4-9 детей, а у кого 1-3 ребенка — нет. Мама спорила: «У меня тоже не котята, а дети, ведь должно быть хоть что-нибудь»… Но так и уходила ни с чем.

В 1946 году пришел с войны папкин брат Прохоров Степан Григорьевич. Он дал маме кусочек сахара, его разбили всем по крошечке, нам раздали, я впервые попробовала эту сладость.
Помню, как ждали с войны родных. Как-то раз по весне в Пасху к нашему дому подошел солдат. Вся толпа от качелей (а собиралось там около 100 человек), ринулась к нашему дому с криками: «Никифор пришел!». Я стояла у ворот, солдат взял меня на руки, поцеловал и не отпускал. Я не знала, кто этот человек. Вышла мама, она заплакала и обратилась к солдату: «Василий, ты жив? А Никифора не встречал? Может, что знаешь про него?». Солдат отвечал, что ничего не знает.
Потом он отпустил меня на землю, вытащил красивые железные гребешки с рисунком, подарил маме, сестренке и мне, раздал девчатам. Это был мой двоюродный брат Василий Андреевич Захаров.
Мама в тот день была дома, потому что в Пасху был выходной. Может, один, а может, два дня за лето давали выходные. А так все время мама была на работе. И на каждом собрании зачитывали: «Передовой колхознице Прохоровой Фаине Николаевне премия — 2 килограмма муки». Мама была рада, что к 200 граммам на трудодень прибавится еще это подспорье. Но придет получать, а ей дают 2 килограмма овсяной лузги. Кладовщик говорил: «Что дали, то и выдаю!». Это была ложь. Люди говорили, что он нашу муку забирал себе, а лузгой от своей скотины выдавал премию. Обидно было. Да Бог им судья.

Что только мама не пережила за эти годы, но верила, что отец вернется. И хоть война прошла, жили в нищете. Однажды по деревне прокатилась эпидемия дифтерии. Не миновала эта болезнь и меня. Мне было в ту пору четыре года. Детей, болевших тяжело, увозили в Камышлов в больницу. А через два-три дня некоторые родители с мертвыми детьми возвращались пешком в Захаровку. Мне становилось хуже, местный врач дал направление в ту же больницу, мама отказалась. Он сообщил об ее отказе в город. Помню, как я лежала на лавке (кроватей тогда не было). К нам приехал чужой врач, подошел ко мне, начал уговаривать поехать в больницу, говорил, что там будет хорошо. А мама ему сказала: «Не дам своего ребенка на смерть». Он шагнул ко мне, хотел взять на руки, но мама его опередила, схватила меня, прижала к себе, повторяя: «Не дам и все!» Мужчина что-то кричал и грозил.
Когда он уехал, мама пошла к бабушке Зиновье Максимовне (она лечила всех и от всех болезней, как Ванга). А жили-то мы с ней по-соседству, через дорогу. Бабушка пришла, осмотрела меня, общупала всю, попросила у мамы керосин и гусиное перо и велела ей бежать к Наталье Егоровне за медом. Помню, что бабушка в керосин опустила перо и сказала мне открыть рот. Я уже совсем не могла дышать. Когда я открыла рот, бабушка смазала мне горло, при этом говорила, чтобы я не глотала. Мне сразу легче стало дышать. Пришла мама и обрадовалась, что я сижу. Бабушка сказала, чтобы мама дала мне ложку с медом, и капнула в середину ровно одну каплю керосина. Дали мне выпить этот мед, и я все проглотила. Бабушка посидела со мной, потом посмотрела горло и сказала: «Беда миновала, она будет жить». И ушла.
Вечером пришел местный врач, мама ему все рассказала, он тоже горло посмотрел и остался доволен. И вот на третий день врач из города приехал в деревню, зашел к нашему врачу Степану Еремеевичу, а он ничего про меня не сказал. Вместе они пришли к нам. Чужой зашел в горницу, меня на лавке нет, он закричал: «Где хозяйка? Где ребенок? Под суд!». Мама была на улице, она поспешила в дом.
Чужой врач, увидев ее, снова закричал на маму, она ответила, что это вас, грамотеев, надо под суд отдавать. Тот еще больше закричал. Степан Еремеевич стоял рядом и молчал. В это время я с печи начала звать маму. Она подошла, сняла меня с печи, поставила на ноги, взяла за руку и сказала чужому: «Суди». Он опешил, но спросил: «И что ты с ней сделала?» Мама ответила, что вылечила и сказала, чтобы он ушел. Вот таким образом я одна из 17 больных осталась жива. А после этого случая маму считали героем.

Я снова бегала, играла, росла, потом и в школу пошла. Зимой было сложнее, не было обуви, одежды. Хорошо, что мы с братом учились в разные смены. Он утром уходил в залатанных ботинках, а со второй смены я в этих же ботинках бежала в школу. Если брат не успевал прийти домой, я бежала ему навстречу, мы переобувались на снегу, и он босой бежал домой.
В зимнее время мама дома была. У всех в домах стояли печки-буржуйки, и у нас тоже была. У дома не было построек, не было сенок, да рамы одинарные, от русской печи тепло уходило прямиком на улицу. Однажды под вечер я растапливала печку, мне было уже 8 лет. Брат, сидя у окна, пока не совсем стемнело, доучивал стихотворение. Мама пряла. Сестра Валя была на работе (на ферме). К нам зашла женщина, лицо у нее было темное, и вся она была в черном, попросила погреться. Мама сказала: «Проходите, погрейтесь, отдохните. Далеко ли идете?» Женщина села на лавку рядом с братом, посмотрела на него и вдруг сказала, что он не долговекий у нас. До 30 лет не доживет. Потом на маму посмотрела и сказала, что она проживет 73 года.
А я все растопляла печь и сидела спиной к женщине. Она и обо мне начала говорить, мол, работать будет в городе, на широкой славе, в подчинении у нее будет много народу. Люди будут любить ее, но за правду и прямоту будет страдать от завистливых людей. Мама возразила ей: «Куда уж нам, нищете, до города. Не верю я вам». Женщина сказала, что это все правда, и мы ее будем все время вспоминать.
Потом мама пригласила ее к столу, сварилась картошка в мундире. Женщина подошла к столу и высыпала из подола много кусочков хлеба. Сказала, что идет уже целый год, заходит почти в каждый дом, и в нашем районе тоже прошла почти все деревни, и что наша семья самая бедная в районе.

Время шло, мы росли, и маме стало полегче. Мы в доме управлялись, в огороде сажали, пололи, поливали, косили, гребли, копали, не забывали ягод собрать и насушить, грибов насолить. Да и хлеб на столе появился, понемногу, но каждый день. На заработанный трудодень сестра стала получать муку. После окончания семи классов брат пошел работать в колхоз. Я закончила 7 классов в 50-х годах и ушла учиться в город в 8-й класс. Позднее брат ушел в армию, сестра вышла замуж, мама совсем заболела, а я устроилась работать на швейную фабрику. А сказы той женщины, которую я помню до сих пор, все сбылись. Брат погиб в катастрофе в 29 лет, мама умерла в 73 года.
Ну, а как я работала, знают люди на швейной фабрике, в Камышлове, в районе, в области. Обо мне, было время, писали газеты «За коммунизм», «Уральский рабочий», «Труд», «Правда».

Анна МАРКЕЛОВА.
На фото Никифор Григорьевич и Фаина Николаевна с дочерью Валентиной (в центре). 1936 год.