Иней

Рассказ

Это было самое тёплое лето в моей жизни. Я просыпался с первыми лучами солнца, чтобы, едва успев одеться, перекусив лёгким завтраком, заботливо принесённым слугой, бежать вниз по лестнице в гараж — к своему блестящему и тёмному, как акулья спина, автомобилю. Тем летом я не пользовался услугами водителя — роль пассажира придавала мне чувство беспомощности. Я сам давил на педали и вцеплялся в руль, выжимая из своего железного коня максимальную скорость, мчась к ней.
Она всегда была дома, и я это знал. Я заходил, принимал короткие и привычные поклоны от служанок — девушек строгих, молчаливых, вышколенных безупречно, — после чего они исчезали за дверью, оставляя нас наедине. Она сидела в глубоком удобном кресле напротив окна, я садился на пуфик рядом так, что наши лица оказывались на одном уровне, осторожно брал её тонкую холодную ручку и мягко говорил:
— Здравствуй, Иней. Как ты? Какие новые слова ты выучила сегодня?
Она поворачивала ко мне своё прекрасное — нет, неправильное слово! — безупречное лицо, выточенное из белого мрамора, и говорила прелестным, чистейшим голосом:
— Здравствуйте, мистер.
А дальше начинала перечислять новые слова… Их было много — оторванных, беспорядочных, звучащих как-то бессмысленно в её нежных и непорочных устах.
Впрочем, так было только в последние полтора или два месяца того лета. Прежде она не умела говорить «здравствуйте», не умела поворачивать лицо к собеседнику.
Иней была дочерью моих дальних родственников и сиротой после их внезапной гибели в автокатастрофе. Она осталась совсем одна в огромном, старом, мрачном особняке предков в свои четырнадцать. Я оказался ближайшим взрослым родственником, которого попросили взять на себя обязательства опекуна. «Чисто формальные, — утешили меня, — ведь у девочки есть целая команда слуг, опытных в ухаживании за ней и знающих всё о её душевном недуге».
Разумеется, я не был в восторге от перспективы опекать неизлечимую аутистку. Ещё совсем не старый, только что завершивший долгий и мучительный бракоразводный процесс, я хотел прожигать жизнь — именно прожигать, в джентльменских клубах и дешёвых барах, где угодно, лишь бы без оглядки, обязанностей и целей. Деньги позволяли. Однако способа галантно отвертеться от опекунского долга ни я, ни мой адвокат не отыскали, и мне пришлось ехать знакомиться со своей подопечной.
Вот тогда я и увидел Иней — точёную фигурку в платье из чёрного бархата с аккуратным белым воротничком, водопад пепельных локонов, обрамляющих мраморное узкое личико, и огромные, очень светлые, льдистые глаза. Она вся была льдистой и хрупкой, как кружево инея. Я был заворожен её красотой и гробовым молчанием в её большой, роскошно обставленной и мертвенной комнате. Она не говорила совсем. Не отзывалась на своё имя, смотрела всегда прямо перед собой. Иней была похожа на большую куклу из тех модных штук, которые имитируют почти все процессы человеческого организма. Только она была живой, и я чувствовал биение её сердца, и я знал, что она несчастна. Где-то там, внутри себя, в страшном замкнутом мире одиночества и безнадёжности.

Решение найти доктора, способного справиться с её недугом, пришло ко мне спонтанно, и я не заметил, когда мои поиски стали настойчивыми и фанатичными. Мне говорили десятки раз, что это бесполезно, что ее осмотрели уже всевозможные специалисты, от мозгоправов до хирургов, но никто не мог вылечить. Тем не менее, я продолжал наводить справки, писать письма, искать статьи в газетах, даже ездить в другие города.
Наконец один из моих очень давних знакомых передал письмо от некоего таинственного профессора, якобы заинтересовавшегося случаем с Иней. «Я уже имею за плечами опыт благополучного исцеления подобных недугов, — писал профессор. — Однако мне потребуются особые условия для работы с пациентом. И, разумеется, щедрая оплата моего труда, так как он будет продолжителен и сложен».
Уже вступило в свои права лето, и толстый слой льда сошёл с окон, когда профессор — невероятно длинноногий, сутулый и тощий человек, никогда не снимавший толстый кашемировый шарф, — прибыл поездом в наш округ.
После долгого осмотра девушки профессор деловито сообщил мне:
— Она излечима. Докторишки, которые это отрицали, просто лжецы или неучи. Но процесс лечения не будет лёгким. Как в этом доме с электричеством?
Я удивился:
— Всё в порядке. Лампы горят исправно почти во всех помещениях, сеть охватывает весь дом.
— Отлично. Мне понадобятся разряды высокой мощности.
— Вы… используете электричество как метод лечения?
— Не только и не столько его, но в том числе.
— Но медицина уже отказалась…
— Медицина отказывается от многого. И отрицает многое. Слабаки и неучи в белых халатах говорят, что электричество не способно ни лечить, ни воскрешать. Неужели вы вправду в это верите?
Профессор уверил меня, что пациентка не почувствует ни малейшего дискомфорта. Он решил остаться жить в её доме — благо, пустующих комнат хватило бы на целый консилиум профессоров, — и проводить процедуры вечерами, а мне дозволил навещать Иней по утрам.

В тот день я сидел с нею рядом, как обычно, держал её ледяные пальцы в своих — такие тонкие, невесомые, — и думал о том, что скоро она заговорит. Увидит меня. Услышит моё имя. Услышит своё имя, чёрт побери. Я научу её читать книги. Повезу кататься по шумным улицам ближайшего города. А ещё мы будем лепить снежки — в конце концов, она ведь ещё ребёнок, а каждый правильный ребёнок должен хотя бы раз в жизни слепить снежок.
Чувствовал ли я себя её отцом? Нет, едва ли, отцовские чувства были мне абсолютно чужды. Она была ребёнком — но вместе с тем уже и изящной, неповторимой и хрупкой девушкой. Я любил смотреть на неё с чувством, которого ещё ни разу не испытывал при виде женщины или вообще человека, — чувством эстетического наслаждения.
Прогресс в лечении наметился через несколько дней. Она сказала своё первое слово:
— Здравствуй.
Сказала, пока ещё глядя не на меня, а в пустоту. Но это был звук её голоса, это было слово, прозвучавшее в гробовой тишине её комнаты.
— Сеансы проходят всё успешнее, — довольно заметил профессор. — Скоро она будет произносить всё больше и больше слов. Научится различать голоса, видеть и запоминать лица. Я сделаю её полноценным человеком, мистер, не сомневайтесь.
Я не сомневался — и регулярно выражал это в немалых денежных выплатах чудотворцу-профессору, чему тот был несказанно рад.

Через несколько дней я спросил его нерешительно:
— С Иней сегодня что-то не то? Я чувствовал, как дрожат её пальцы. Раньше они не дрожали.
— Она просто устала, — спокойно заметил профессор. — Её мозг сейчас трудится так, как никогда не трудился. Побочные эффекты неизбежны. Она сильная, и это скоро пройдёт.
Со смутным чувством тревоги за неё я ехал домой. Через неделю одна из служанок заявила, что увольняется, причём срочно, отговорившись какими-то семейными обстоятельствами. Я отпустил её, нашёл замену. Через три дня уволилась и новая. Оставшаяся опытная сиделка Иней на следующий день просто собрала вещи и уехала поздно вечером, тайком, без всякого выходного пособия.
-Не переживайте, — успокоил меня профессор. — Я сам, если надо, буду сиделкой при своей пациентке. В вашей снежной глуши мне всё равно больше нечем заняться, а все необходимые процедуры я наблюдал уже сотни раз. Её прогресс меня поражает, я мечтаю довести лечение до конца, поэтому готов беречь её как зеницу ока. Это будет открытие, настоящий переворот в медицине!
Профессор с каждым днём становился всё довольнее, энергичнее и любезнее. А Иней всё чаще смотрела на меня, когда я говорил с ней, и однажды даже пожала мою руку своими тонкими пальцами снежной принцессы. Совсем чуть-чуть, едва ощутимо.
Но я уже не испытывал прежней радости. Лето кончилось, день становился всё короче и скоро должен был совсем померкнуть. Так же меркла моя надежда. Иней так и не научилась составлять осмысленные фразы. Её голос, такой чистый поначалу, сделался ломким, губки дрожали и кривились, когда она с трудом проговаривала слова. Я наслаждался её глубоким взглядом — но потом, встав со своего привычного пуфика и отойдя к двери, я видел, как она продолжает смотреть туда, где я сидел. Она смотрела в мою сторону — но она никогда меня не видела. Я не существовал для неё.

Это меня огорчило. Наконец-то я понял и решил признаться себе, что профессор просто паразитирует на моих надеждах, и его опыты ничуть не приближают Иней к выздоровлению. Уволю его завтра же, решил я твёрдо. Чёрт с ними, с деньгами, пускай забирает их и уезжает. А я останусь с Иней — с моей холодной, молчаливой, равнодушной принцессой льда и мрамора. Мне никогда не найти вторую девушку, которую я смогу полюбить такой чистой, святой и безгрешной любовью. И пусть она никогда не ответит на мои чувства — настоящие чувства не умирают от отсутствия взаимности.
Но на следующий день я не нашёл профессора в особняке. Хмурый и почти что плачущий мажордом объяснил, что он просто исчез. К особняку не подъезжал транспорт, никто не забирал его, он, видимо, просто ушёл в ночную метель и растаял. Но плакал мажордом не от этого.

Иней нашли рано утром под окном её комнаты, на заледенелом тротуаре внутреннего двора. Её хрупкая шея была сломлена, и она была намного синее обычного.
— Это сделал профессор?! Это он?! — захлёбываясь гневом и ужасом, рычал я.
— Нет, — покачал головой мажордом. — После того, как он пропал, я проверял её. Она сидела в кресле и дышала. Это не может быть он. Это… это она сама…
— Но… как?..
— Она кричала каждую ночь, — помолчав, тихо сказал мажордом. — Просто выла. Так говорили служанки, они спали в соседних комнатах и всё слышали. Этот профессор… может, он и лечил её, но скорее — пытал электричеством…
— Она бы не смогла…
— В последние дни она ходила… очень мало, но она переставляла ноги… она начинала чувствовать… но чувствовала только боль, очень сильную боль…
Он говорил ещё что-то, я не помню.
Потом я мчался сквозь метель на своём автомобиле так быстро, как никогда, чтобы добраться до железнодорожной станции и перехватить профессора, который, как я вбил себе в голову, собирался бежать. Я хотел замкнуть электрическую цепь на мозгах этого изувера и пустить по ней мощнейший разряд.
Колёса скользили по заледенелой дороге, визжа, и в какой-то момент я понял, что бешено кручу руль, но автомобиль едет совсем не туда, куда нужно мне. «Умереть — это выход», — успел подумать я.

Но я не умер. Однако после той аварии я стал в каком-то смысле ближе к Иней — теперь я тоже всегда сижу в кресле, в удобном и осточертевшем мне инвалидном кресле. Мой особняк так же тих и сумрачен. Я так же одинок в гробовой тишине своей комнаты уже много лет. Я могу говорить. Но зачем?
…Её имя было другим. Иней — лишь прозвище, данное ей мною после того, как я забыл её имя. Имена остальных персон этой истории не стоят упоминания.

Анна РУССКИХ.